Творчество — это способность человека понимать свое дело как то, что станет потом частью жизни другого

Комфорт сам по себе неплохая вещь, если ты из него не делаешь идеологии и не считаешь, что это и есть цель твоей жизни. Но сегодня-то это стало смыслом. Я всегда в таком случае вспоминаю один американский эксперимент — человека погрузили в жидкость, равную по удельному весу и температуре человеческому телу, так что он и окружающая среда полностью сравнялись. И после какого-то момента у него начались галлюцинации, он перестал существовать как человек, он перестал ощущать эту разницу между собой и миром. Вот что такое комфорт сегодня! Он доводит человека до умственной галлюцинации. Человек начинает сам себе нравиться и в этот момент начинает презирать всех других людей. И в этом смысле комфорт вещь чудовищно развращающая. Человек становится просто паразитирующим органом, который даже не понимает вкуса работы.

«Все мировое искусство имеет смысл, если в наших душах открывается любовь» — эти христианские по сути слова

драматургия — жестокая вещь. Сила и беспощадность искусства как раз в том, что там, где, может быть, сама жизнь закончила бы иным образом, автор заканчивает правдой, но правдой не частной, а вселенской. Самая большая человеческая драма — это вопрос смерти. Я к своей второй книге, которая посвящена «Шинели», взял эпиграф из Евангелия, который, на мой взгляд, соответствует тайной сути «Шинели»: «где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Мф. 6, 21).

Побежала она на пригорок муравчатый, где рос, красовался её любимый цветочек аленький, и видит она, что лесной зверь, чудо морское, лежит на пригорке, обхватив аленький цветочек своими лапами безобразными. И показалось ей, что заснул он, её дожидаючись, и спит теперь крепким сном. Начала его будить потихоньку дочь купецкая, красавица писаная,-он не слышит; принялась будить покрепче, схватила его за лапу мохнатую — и видит, что зверь лесной, чудо морское, бездыханен, мёртв лежит...

Сын у меня верующий, он расписывает храмы, сейчас иконостас делает. Я очень его люблю. Я иногда смотрю на него и думаю — он в ладу с самим собой, это большое дело.
— Такое впечатление, что вы немного жалеете, что в этом вопросе вы не как он?
— В какие-то моменты да.

Благодати и душевного покоя Господь не дал. Какое горе. Какой тяжкий крест. Наверное, это плата за власть над душами человеческими на Земле.

это плата за то, что являешься человеком, что перестал жить по инерции, как робот, что задумываешься над жизнью, над тем, чего тебе *на самом деле* надо, над тем, что там — за гранью, вообще над всем происходящим. Сын его этого покоя может еще лишиться, как Отец Сергий.

«Шинель» начиналась одним фильмом, а когда пошли съемки и персонаж стал одушевляться, я понял, что фильм надо делать по-другому. Когда я об этом говорил на студии в связи с другими своими фильмами, администрация говорила: «А, Норштейн, он не профессионал, он не знает, что делает». И я ничего не мог им ответить, они правы, я — не профессионал. Вряд ли меня стал бы кто-то терпеть, кроме государства, продюсер закрыл бы фильм мгновенно. Может, поэтому мне так стало тяжело, когда кончилась государственная система и началась другая. Я попал в ситуацию, где не мог разобраться и, в сущности, не мог работать. А ведь работать надо тогда, когда работается… Все надо делать вовремя, возраст есть возраст, кино — это все-таки еще и здоровье, я даже не могу сказать лошадиное, потому что лошадь не выдержит того, что может перенести человек.
У меня, по-моему, только однажды было ощущение радости во время работы над фильмом...

Акакий Акакиевич поглощен своими буквами, как ребенок. В этой повести он единственное существо, которое занимается делом. Он бессмысленно переписывает — но он здесь творец, и он наполнен любовью к буквам. Он даже спать ложился «заранее улыбаясь при мысли о завтрашнем дне» — так только дети засыпают. И в этом смысле он личность абсолютно гармоничная, в нем нет ничего безобразного.

"Так вот что значил мой сон. Пашенька именно то, что я должен был быть и чем я не был. Я жил для людей под предлогом Бога, она живет для Бога, воображая, что она живет для людей. Да, одно доброе дело, чашка воды, поданная без мысли о награде, дороже облагодетельствованных мною для людей. Но ведь была доля искреннего желания служить Богу?" — спрашивал он себя, и ответ был: "Да, но все это было загажено, заросло славой людской. Да, нет Бога для того, кто жил, как я, для славы людской. Буду искать его".