Но важным политическим символом Освенцим является не только для евреев. Для многих европейцев он также центральное событие, один из основных уроков Второй мировой войны, только они делают из него диаметрально противоположные выводы. Следуя за Кантом, они видят в Освенциме «скотское удушение человечности», порожденное националистическим обособлением. При таком понимании лагеря смерти есть неопровержимое доказательство, к чему приводит дозволение всякой нации самой решать, как распорядиться имеющейся у нее военной силой. И делается естественный вывод, что не следовало давать немецкой нации власти над жизнью и смертью. Единственный способ предотвратить повторение подобных преступлений – ликвидировать Германию и прочие национальные государства Европы и объединить все ее народы под властью единого международного правительства. Стоит только раздавить гадину – уничтожить национальное государство – чтобы раз и навсегда предотвратить будущие освенцимы.
Но существование Израиля воспринимается как бельмо на глазу в новой европейской концепции. Ведь в Израиле выжившие и их потомки взялись за оружие и решили сами определять свою судьбу. Значит, народ, что всего лишь пару десятилетий назад так близко подошел к кантовскому идеалу полного самоотрицания, избрал путь национального самоопределения, который принято ныне считать путем Гитлера. Именно этим объясняется безграничное отвращение, с которым столь многие относятся к Израилю, в особенности к тому, что он делает для самозащиты, независимо от вопроса о моральной безупречности его военных операций. Ибо браться за оружие во имя собственного национального государства по мнению многих европейцев значит оказаться во власти того самого зла, что некогда подвигло немцев на устройство концлагерей. В деталях возможны расхождения, но остается принцип: Израиль и есть Освенцим.

Единственный способ предотвратить повторение подобных преступлений – ликвидировать Германию и прочие национальные государства Европы и объединить все ее народы под властью единого международного правительства

И не нам их отменять

ПАСЕ, яв­ля­ю­ща­я­ся кон­суль­та­тив­ным ор­га­ном, объ­еди­ня­ю­щим пред­ста­ви­те­лей пар­ла­мен­тов всех го­су­дарств-чле­нов, при­ня­ла вче­ра ве­че­ром ре­зо­лю­цию, со­глас­но ко­то­рой про­це­ду­ра об­ре­за­ния яв­ля­ет­ся «на­ру­ше­ни­ем физи­че­ской це­лост­но­сти де­тей». Ре­зо­лю­ция при­зы­ва­ет го­су­дар­ства, вхо­дя­щие в Со­вет Ев­ро­пы (47 го­су­дарств), «чет­ко опре­де­лить ме­ди­цин­ские, са­ни­тар­ные и дру­гие усло­вия, при ко­то­рых до­пу­сти­мы та­кие не обос­но­ван­ные ме­ди­цин­ски­ми со­об­ра­же­ни­я­ми прак­ти­ки как об­ре­за­ние ма­лень­ких маль­чи­ков». За ре­зо­лю­цию про­го­ло­со­ва­ли 78 де­пу­та­тов, 13 про­го­ло­со­ва­ли про­тив, 15 воз­дер­жа­лись.

В последнее время в Европе распространилось движение BDS (Boycott, Divestment, Sanctions — бойкот, изъятие инвестиций, санкции), от которого в последнее время страдает туризм и промышленность Израиля. Обзор, подготовленный Организацией друзей Израиля в Европе (EFI), подчеркивает, что подобная деятельность заметна чуть ли не на всем континенте.

Президент Европейского совета Херман ван Ромпёй (Herman Van Rompuy) призвал переосмыслить географические и демографические параметры Евросоюза и отказаться от каких-либо попыток по восстановлению национальной идентичности.

первое лицо европейской бюрократии

вместо старомодной родины с самобытным укладом Европа становится универсальным домом для всех

ложь, что в период глобализации можно выжить без особых усилий. Те, кто думает, что их страна может выжить сама по себе, живут в иллюзиях. Популизм и национализм не могут быть ответами на вызовы нашего времени

«Кто-либо из моих преемников будет выступать в Берлине или Штутгарте, а может быть, в Варшаве или Афинах, и он или она расскажут историю, как европейцы переделали свой континент».

главная забота которого приумножать прибыль европейской и мировой буржуазии, приказчиком которой ты, Ромпей и являешься в точности выполняя все её прихоти.

Вы такой ветер сеете, буря от которого пожнет не только буржуазную Европу. Классиков читать надо, а не высасывать из пальца самодеятельную философию, теоретик хренов.

Интересно только, на каком языке это создание спикать будет… Или все-таки шпрехать?

Вы признаёте, что современная ЕС — СССР сегодня?

СССР, в отличие от Европы сегодня, наследовал Российскую империю, и фактически большевики ее восстановили в '23 году, после развала в '17, добавив много потом уже Бессарабию и Прибалтику.
Так что культурно и исторически все участники советского организма находились в орбите РИ уже не одну сотню лет

советский народ таки созать удалось, так что его осколки и сегодня в виде кристалов абсолютно явно оформлены и в тысячах километрах от бывшего СССР

Тех кого на Западе называют «русскими», а фактчески гремучая разноплеменная смесь, существующая совершенно вне всякой связи с современной РФ, в которой «канонические» русские даже и не большинство.

В ЕС — ситуация принципиально другая.

Посмотрите пример Н-2! Вы можете сильно выделить людей здесь по их локейшену.

специально взяв в качестве примера туркмена и латыша, переферию империи, части с сильным центробежным/этнико-культурным отличием, хотя и они, по крайней мере обрвзованные горожане, говорили на русском, учили в школе стихи Пушкина, были пионерами и играли в «казаков разбойников», отмечали Новый Год, 9 Мая и смотрели Штирлица и слушали Пугачеву или Высоцкого, рассказывали одни и теже анекдоты, стояли в одинаковых очередях и жили в похожих домах.
Я прежде всего имел в виду «сердцевину», к которой можно было бы добавить и частично столицы и крупные города юга — Тбилиси, Баку, Ереван, Ташкент и т.д…

советское начало — объективная реальность, и для них самих и для внешних наблюдателей.
Именно в этом СССР и сумел продвинуться очень далеко от РИ, переплавив, культурно ассимилировав и унифицировав большую, если не наибольшую часть населения в некую «новую общность».

В случае с ЗЕ — совсем другое дело. Это действительно некая общность народов, спаянных общей историей, войнами, взаимодействием, прошедших совместно различные исторические этапы (поэтому ни только Россиия, но и даже и маленькие страны восточной Европы, и даже Польша — чужаки там и навсегда. Никогда не будут равноправными частями!

Определитесь уж — либо вы за «советский народ» и культурную монолитность с ликвидацией национального осознания собственной особенности, и тогда и за «европейский народ» тоже, либо против того и другого, по принципиальным соображениям.

Конечно, чех куда дальше от голландца, чем армянин от азербайджанца.

А вы вообще в Европах бывали?

Определитесь уж — либо вы за «советский народ» и культурную монолитность с ликвидацией национального осознания собственной особенности, и тогда и за «европейский народ» тоже, либо против того и другого, по принципиальным соображениям.

Представление о России как о колониальной державе — не экзотика. Эта тема была настолько же широко распространена в исторической дискуссии сто лет назад, насколько мало обсуждается сегодня, полагает историк Александр Эткинд, посвятивший развитию колониального подхода к нашей истории увлекательную книгу (Эткинд А. Внутренняя колонизация. Имперский опыт России. М.: Новое литературное обозрение, 2013).

Речь не только об освоении русскими отдаленных восточных территорий, а об истории страны в целом. Сергей Соловьев определял ранний период русской истории как колонизационный: «То была обширная, девственная страна, ожидавшая населения, ожидавшая истории: отсюда древняя русская история есть история страны, которая колонизуется… Но рассматриваемая нами страна не была колония, удаленная океанами от метрополии: в ней самой находилось средоточие государственной жизни; государственные потребности увеличивались, государственные отправления осложнялись все более и более, а между тем страна не лишилась характера страны колонизующейся».
Вроде бы колонизация — это морские путешествия на край света. Сухопутную империю представить себе колониальной трудно, но можно: до появления железных дорог добраться из Москвы в Восточную Сибирь было потруднее, чем из Испании на Кубу. В Крымскую войну (1853-1856) российские власти, к своему ужасу, убедились, что перебросить войска из Гибралтара в Севастополь противникам было легче, чем нам из-под Москвы в Крым. Технически и психологически Индия была ближе к Лондону, чем многие российские территории к Санкт-Петербургу.
Появление современных дорог и авиации сократило расстояния (впрочем, психологически расстояния снова растут), но не изменило главной особенности нашей колонизации: ее субъект и объект не были отделены друг от друга с такой очевидностью, как во многих других случаях. «Белого человека» в пробковом шлеме не было, но порабощенное население было. Чужих конкистадоров не было, а присоединенные к империи огромные пространства были.
Расширение и освоение страны продолжалось вплоть до крушения империи. Колонисты, приглашенные из Европы, заполняли пустоты на карте. Русские крестьяне сотнями и тысячами перевозились за тысячи верст на новые земли. Российская колонизация вполне уникальна, но в ее истории немало параллелей с освоением Северной и Южной Америки, Западной Австралии и Африки. Тем, чем было золото в Южной Америке, специи в Азии или работорговля в Африке, в нашем случае была пушнина. Мех был первым сырьевым товаром, благодаря которому росла и расширялась страна, впоследствии ставшая Россией. Это была и валюта, и валютный товар: пушниной собирали и платили дань, в обмен на меха до открытия собственных запасов драгоценных металлов русские князья получали серебро для чеканки собственной монеты.
За два года походов по сибирским рекам Ермак отправил в Москву 2400 соболей, 800 шкур черной лисы и 2000 бобровых шкур. Это, конечно, не золото ацтеков, но значительное богатство, учитывая, что все пушные поступления казны в период чуть более поздний, чем описываемый, оценивались примерно в 50 000 шкур в год. По разным подсчетам, доходы от продажи пушнины составляли от 10 до 25% валового дохода Московского государства XVI-XVII вв.
Колонизацию восточных регионов России не раз сравнивали и с освоением Северной Америки. Американский Дикий Запад, возможно, действительно чем-то схож с российским «Диким Востоком». И на западе Северной Америки, и в Сибири долгие годы существовали зоны правового вакуума, где всем заправляли вооруженные авантюристы и беспринципные предприниматели. Попытки местного населения сопротивляться грабительской торговле жестоко подавлялись. Преимущество в силе благодаря огнестрельному оружию помогало принуждать местное население к выплате дани пушниной. Колонизаторы не останавливались ни перед взятием женщин и детей в заложники, ни перед убийствами. Николай Ядринцев, автор книги «Сибирь как колония», в конце XIX в. мог перечислить около дюжины народностей, которые были полностью истреблены. Автор книги приводит оценки, согласно которым потери в численности туземного населения Русского Севера в результате колонизации сравнимы с потерями в численности североамериканских индейцев.
Удивительны и временные совпадения: золотые лихорадки в Сибири и Калифорнии пришлись на одно и то же время — 1840-1860-е гг. Отмена крепостного права и принятие акта о гомстедах — два события, приведших к началу массового заселения Дальнего Востока и «Дальнего Запада», — произошли почти одновременно, в 1861 и 1862 гг. Владивосток и Лос-Анджелес получили городской статус во второй половине XIX в.
Но есть ключевое различие, которое определило дальнейшую судьбу этих регионов. Изначальный сырьевой характер освоения, климат, удаленность от европейских центров власти и другие факторы привели к тому, что Сибирь заселялась в расчете на извлечение ресурсов в интересах центра. Колонизаторы американского Запада видели себя родоначальниками народонаселения большой независимой территории.
Вопросы, поднятые автором, заслуживают большой дискуссии. Взгляд на Россию сквозь призму постколониальных исследований должен быть продуктивным. Книга Александра Эткинда далеко не исчерпывается вопросами освоения территорий. Я останавливаюсь на них в силу особого интереса к истории установления институтов господства.
Сравнивая Сибирь и Калифорнию, мы неизбежно увидим в судьбе первой больше колониальных черт, чем в судьбе второй. Колониальный характер освоения подчеркивался и тем, что сибирские поселенцы были в основном военными, а территория использовалась как место ссылок и каторги. Города создавались как военно-административные, а не образовательные и культурные центры. Транспортная система была рассчитана скорее на связь с центром, чем на сообщение между регионами. К середине 1900-х гг., когда была закончена первая очередь Транссиба (по территории Китая), тихоокеанское побережье США уже было связано с остальной территорией четырьмя железнодорожными магистралями.
Установка на вывоз ресурсов закладывает долгосрочные тенденции отставания в развитии любой страны и (или) колонии — африканской, южноамериканской или российской. Судьба Сибири изменилась в советское время, особенно в послевоенный период. Благодаря мощным государственным инвестициям здесь начался бурный рост добывающей промышленности, металлургии и энергетики, были созданы собственные научные школы. Города становились пригодными для жизни: с 1959 по 1989 г. население Сибири увеличилось на треть. Но взлет оборвался вместе с крахом советской плановой экономики.
Захват отдаленных территорий, подчинение местного населения, принуждение к работе и выплате дани — все это этапы формирования правил и институтов господства. Если такие институты утверждены, они, как правило, существуют долго: слишком уж они удобны. Они позволяют малочисленной элите пользоваться всеми плодами развития страны, и не очень важно, какая именно национальная идея или идеология в данный момент охватила умы. Такая конструкция господства удобна и имперской, и советской, и какой угодно власти до тех пор, пока ей удается оставаться неподотчетной обществу. Даже революции могут оказаться бесплодными: сменить «личный состав» элиты оказывается легче, чем перековать инструменты господства в институты современного государства.

Такие понятия, как «народ» и «родина», должны отправиться на свалку истории.

IV. Популизм: Европа как пространство и как место.

The work of European governments mending the economy is one thing, the experience of
the people across Europe very often is another.
People are worried. Understandably so. In the global competition, it's becoming harder to
hold on to jobs – or to find one. For many, making ends meet isn't as easy as it used to be,
and could well become even harder for their children. Disorientation can feed anxiety –
Angst –, a feeling of loss of control.
It can result in withdrawal, within closed circles, in search for some grip of sorts. Or even
in retreat into indifference of selfishness, into «Jeder für sich». Widespread phenomena,
already at work 10 or 20 years before this financial crisis. In some countries – and
Germany today may be an exception, an important exception –, we see how this mix of
change and fear fuels populism.
Populism: an outlet for anger and resentment, the promise of a restored identity, the
illusion that closing a fence can turn back the clock, the lie that you can survive on the
global market without efforts…
The success of populism – in its different brands – on the political market also points to the
weak offer on the other side. To a crisis of traditional politics in many member states. To a
declining trust of voters in their representatives, in many places. Trust really is the key
word.

Faced with today's global changes, people know that some things in our societies will have
to be adapted. But deciding what exactly to change, and when and how, that is never easy.
We pay a price for our societies' incapacity to cut the knot. Peopleblame globalisation. But
more often than not, its 'victims' are in fact victims of the reforms-which-have-not-taken-place.
It sometimes seems a vicious circle: no political trust means no mandate for change. But no
change will eventually further erode trust… We can and must break this circle and open a
perspective for positive change.
Yet in this climate, the European Union is under double pressure: it is affected by the
low trust in politics in general, and it is specifically hit.
For instance, 'Europe' now is blamed for what is asked by globalisation. Of course, the fear
of global market forces was there long before anti-European populism. But the common
shield is now perceived as outside threat.
The economic crisis has forced the European Union into a new role. For decades
(complaints about curvy cucumbers aside), Europe was all about opening, liberating,
creating possibilities, emancipating, empowering…Today, Europe is seen as being
intrusive, meddling, dictating, judging, correcting, prescribing, imposing, even
punishing…
It’s alas worth adding that the institutions have been askedby the governments to take up
this role; as if the latter have outsourced their"Über-ich" to Brussels… Put differently,
where self-constraint fails, where common rules are broken, eventually constraint has to
come into play. It's not angenehm, for either side.
It all boils down to this: today many people across Europe have the impression that Europe
makes them weaker. Whereas the founding promise was that Europe would make people
and countries stronger. What can we do to redress the situation?
The first and basic answer: results. We are clearly going through a difficult phase, but the
track is right. In the end people will be best convinced by results. By growth coming back,
by jobs being created; by the visible signs that the work that societies and governments are
doing – individually and jointly as a Union – is paying off.
But convincing people that Europe is part of the solution is not a matter of economy alone;
of course it is also a matter of words.
Leaders must tell the truth. One such truth is that there are no quick-fixes, that reforms on
growth and jobs takes time. Another one, that the ultimate answer to the crisis does not lie
in new financial instruments (funds or bonds), nor in a return to national currencies, but in
changes in the real economy. And yet another truth: that the cost of non-Europe would be
unbearable.

Those who pretend that their country can succeed on its own sell illusions. Populismand
nationalism cannot provide answers to the challenges of our times. Politiciansmust set out
clearly what is at stake. They also have to speak out loudly their European convictions.
How can you ask to favour the European cause if leaders do not have the courage to
defend and promote European integration? It is as simple as that. We need a positive
language – as I hear from the political leaders in this country. All must defend what we
achieve; not half-heartedly, but with conviction.
Results, straight-talk, conviction: these are the elementary notions. Some commentators
think that the unpopularity of the EU could also be fixed via another avenue, with a huge
overhaul of the institutions. For me this is largely beside the point.
Instead I should like to explore something else with you, something perhaps more
fundamental, which is people’s actual experienceof our continent.
One key question before us then is this: Is Europe just a space, a zone to roam around,
ein Raum; or also a place, where we can feel at home, ein Ort, der Heimat ist?The two
are not the same thing; they can even be at odds.
A place (ein Ort) is about order, it brings stability and predictability. For instance two
things cannot be in the same place. A space (ein Raum) on the other hand is about
movement and possibilities. A space brings element of direction, speed and time into play.
These may seem abstract notions, but they are clearly at work in today’s European Union.
Think about it. European leaders have worked for decades to turn the territory of the
member states into a space. From the start, the Community was founded on an élanof
movement. The typical action was to remove borders: allowing goods, servicesand capital
to circulate freely, allowing persons to travel freely. It was – and still is – all about creating
opportunities: for people and businesses to move, to take initiatives, to seize chances
elsewhere. And what an amount of energy, vision and conviction has been devoted to this
task. Even today – on energy, services, telecom, the digital economy – bringing down
borders is the job. One long battle to establish this Europe-as-a-space.
Much less attention has been paid to Europe-as-a-place, a home. During the Cold War,
nobody even expected Europe to transform itself from a market into a home. Fora good
reason: bringing stability and predictability, offering protection and a sense of belonging,
that was the remit of the member states – think of the welfare states.
The implicit deal was that the Union would not interfere. A good division of labour, but
one that has come under pressure – not least since the crisis. This leads to sometimes
contradictory demands. Today, some ask Europe to interfere less, to stay away. Some ask it
to come in, and help more. We need a balance.
In any case, for Europe to become a place, to feel more like a home, our Union must be
able, if not to protect people, at the very least to respect the placesof protection and
belonging – be it certain national welfare arrangements, or local cheese.

There is another challenge: our still open geography, which doesn't make it any easier for
Europe to become a Heimat, a Heimatort. Each time our Union grows, we ask people to
feel at home in a new club.
Certainly, successive enlargements brought Europe’s political and geographic identities
closer together. The large majority of countries on our continent is now within the Union.
Yet, where does «Europe» end? We must admit, we don't have an answer yet. There's no
reason to be ashamed, it happens with many important questions in life!
Some cases are clear. Like the Balkans, whose future lies firmly in the Union. After
Croatia, our most recent member, others will follow if they meet the criteria – it is their
'manifest destiny'.
Other cases are not clear cut. And more generally, for reasons easily explained, we seem
unable to define where the Union's final borders will lie. It's a reality for diplomats, but for
citizens an un-settling experience.
This week we reopened negotiations with Turkey: a good thing indeed. The case also
illustrates for Europe what I said before, that existing as a spacecan be for some at odds
with becoming a place…

VI. Европа в мире

This brings me, to conclude and briefly, to the third theme today: what we do in the
world.
Our joint policies on asylum and migration reflect the fact that (especially the Schengen
countries), we have a common outside border.In a way, it is the start of a common
foreign policy.

The realisation that what happens on the other side of the border is not just a matterfor the
EU neighbour, but for all of us. I notice that this awareness has massively grown in the
past few years. I can clearly feel the difference since I took office.
To give an example. Two weeks from now, at a summit in Vilnius, we will decide whether
the EU can sign an Association Agreement with Ukraine.
Whereas five years ago, if I may caricature, this relationship was seen as something of
interest for Poland, today all leaders – from Spain to the Netherlands or Austria – clearly
realise that what happens with Ukraine is a matter of common concern.
Likewise, the events in the Arab world since 2011 have made clear that developments in
Tunisia or Egypt do not only impact Italy, Malta or Spain, but all European citizens. This
realisation is completely new.
A shared neighbourhood, a shared responsibility.
European countries are taking much more joint action in the world than people think.
We are the biggest donorof development aid in the world – by far. Despite the financial
crisis, the EU has launched no fewer than fivenew civilian or military missionsin the last
two years: in Mali and South Sudan, in the Sahel, on the borders of Libya and off the coast
of Somalia. In the course of 2013 we have also renewed operations in Afghanistan,
Georgia and the Democratic Republic of the Congo.
Europe is represented in crisis and conflict zones, by doctors and emergencystaff, by
agronomists and engineers, and also by magistrates, police officers and soldiers. They are
all there to support the efforts of their local counterparts to stabilise acountry, to restore
order, the rule of law and a sense of justice, and to provide hope for the future.
The European Union as such is of course not a military power. In any case, in today's
world the importance of military power is on the wane. Economic might counts for more.
And among the democracies with the biggest armies, we see – think of the reactionsto
Syria – that their public opinions or parliaments further restrain theuse of that
force…Nevertheless, in view of the turmoil in the world around us, we need to be able to
fulfil our responsibilities.
The geopolitical repositioning of our ally, the United States, further encourages us to do so.
But are we ready to bring in the means? People are looking at European countries,
including Germany, to see if they are ready to play their role. In terms of money, and also
in terms of manpower. The question of financial means has become even more acutein
view of current tight budgetary constraints. That's why I have called for a European
Council on Defencenext December. Collectively we spend more on defence than the
United States. But with a different impact…We should be using our money more
efficiently, through pooling and sharing.

Upon receiving the Nobel Peace Prize last December, European leaders said that the
European Union stands-by those in pursuit of peace and human dignity. To fulfil such
responsibilities, we need to have the means at our disposal.

VII. Заключение

When I oversee all this work that is currently done, in these past few years I have been in
this office, by the governments and institutions, by men and women all across our
continent, I am confident. Not only are we overcoming the worst economic crisis that has
hit us in two generations, but we also bring together our strengths for the future. We are
building this Post-Wall Europe. Das "(ach-Mauer-Europa" gestalten wir gemeinsam.
The road ahead will still be long, and we may well meet surprises on the way, but in these
past years we proved to the world and to ourselves that we have the political will to come
out of this together, and stronger.
The challenge today, as I said, is to set forth this work, at a most difficult momentfor the
people of Europe: when the results to convince them are not yet all there, and with
globalisation and the crisis already having left their traces. But I trust this work of
conviction, and of convincing, will succeed; and that Europe's citizens will rise to the
occasion.
One of my successors will give a speech, perhaps in Berlin, or in Stuttgart, orperhaps in
Athens, or Warsaw; a speech in which he or she will be able to tell the story of how we
Europeans achieved the reshaping of our continent in the decades since the Wallcame
down – as «Osteuropäer, Westeuropäer, (ordeuropäer, Südeuropäer, und (eueuropäer,
alle zusammen».