— Ей-богу, Иван Иванович, с вами говорить нужно, гороху наевшись. (Это еще ничего, Иван Никифорович и не такие фразы отпускает.) Где видано, чтобы кто ружье променял на два мешка овса? Небось бекеши своей не поставите.
— Но вы позабыли, Иван Никифорович, что я и свинью еще даю вам.
— Как! два мешка овса и свинью за ружье?
— Да что ж, разве мало?
— За ружье?
— Конечно, за ружье.
— Два мешка за ружье?
— Два мешка не пустых, а с овсом; а свинью позабыли?
— Поцелуйтесь с своею свиньею, а коли не хотите, так с чертом!
— О! вас зацепи только! Увидите: нашпигуют вам на том свете язык горячими иголками за такие богомерзкие слова. После разговору с вами нужно и лицо и руки умыть, и самому окуриться.
— Позвольте, Иван Иванович; ружье вещь благородная, самая любопытная забава, притом и украшение в комнате приятное…
— Вы, Иван Никифорович, разносились так с своим ружьем, как дурень с писаною торбою, — сказал Иван Иванович с досадою, потому что действительно начинал уже сердиться.
— А вы, Иван Иванович, настоящий гусак3.
Если бы Иван Никифорович не сказал этого слова, то они бы поспорили между собою и разошлись, как всегда, приятелями; но теперь произошло совсем другое. Иван Иванович весь вспыхнул.
— Что вы такое сказали, Иван Никифорович? — спросил он, возвысив голос.
— Я сказал, что вы похожи на гусака, Иван Иванович!
— Как же вы смели, сударь, позабыв и приличие и уважение к чину и фамилии человека, обесчестить таким поносным именем?
— Что ж тут поносного? Да чего вы, в самом деле, так размахались руками, Иван Иванович?
— Я повторяю, как вы осмелились, в противность всех приличий, назвать меня гусаком?
— Начхать я вам на голову, Иван Иванович! Что вы так раскудахтались?
Иван Иванович не мог более владеть собою: губы его дрожали; рот изменил обыкновенное положение ижицы, а сделался похожим на О: глазами он так мигал, что сделалось страшно. Это было у Ивана Ивановича чрезвычайно редко. Нужно было для этого его сильно рассердить.
— Так я ж вам объявляю, — произнес Иван Иванович, — что я знать вас не хочу!
— Большая беда! ей-богу, не заплачу от этого! — отвечал Иван Никифорович.
Лгал, лгал, ей-богу, лгал! ему очень было досадно это.
— Нога моя не будет у вас в доме
— Эге-ге! — сказал Иван Никифорович, с досады не зная сам, что делать, и, против обыкновения, встав на ноги. — Эй, баба, хлопче! — При сем показалась из-за дверей та самая тощая баба и небольшого роста мальчик, запутанный в длинный и широкий сюртук. — Возьмите Ивана Ивановича за руки да выведите его за двери!
— Как! Дворянина? — закричал с чувством достоинства и негодования Иван Иванович. — Осмельтесь только! подступите! Я вас уничтожу с глупым вашим паном! Ворон не найдет места вашего! (Иван Иванович говорил необыкновенно сильно, когда душа его бывала потрясена.)
Вся группа представляла сильную картину: Иван Никифорович, стоявший посреди комнаты в полной красоте своей без всякого украшения! Баба, разинувшая рот и выразившая на лице самую бессмысленную, исполненную страха мину! Иван Иванович с поднятою вверх рукою, как изображались римские трибуны! Это была необыкновенная минута! спектакль великолепный! И между тем только один был зрителем: это был мальчик в неизмеримом сюртуке, который стоял довольно покойно и чистил пальцем свой нос.
Наконец Иван Иванович взял шапку свою.
— Очень хорошо поступаете вы, Иван Никифорович! прекрасно! Я это припомню вам.
— Ступайте, Иван Иванович, ступайте! да глядите, не попадайтесь мне: а не то я вам, Иван Иванович, всю морду побью!
— Вот вам за это, Иван Никифорович! — отвечал Иван Иванович, выставив ему кукиш и хлопнув за собою дверью, которая с визгом захрипела и отворилась снова.