Девяностые годы и эпоха президентства Бориса Ельцина вызывает максимум негативных оценок и характеристик у россиян. Позитивно высказывается явное меньшинство. Во многом это следствие установок действующей власти, которая традиционно критикует 90-е и противопоставляет «лихую эпоху» нынешним временам «стабильности». Профессор факультета социальных наук Высшей школы экономики Ольга Малинова изучила множество высказываний Владимира Путина и Дмитрия Медведева о 90-х и реконструировала образ эпохи, который создают нынешние руководители страны. Как и любой пропагандистский штамп, образ этот упрощен, что мешает обществу по-настоящему осмыслить важный для страны период.

Проанализировав весь комплекс выступлений Владимира Путина, опубликованных на сайте президента РФ, заготовленных и спонтанных, Ольга Малинова пришла к выводу, что «во все периоды доля негативных высказываний Путина о 90-х достаточно велика: от 43 до 48%», а положительные высказывания составляют лишь 11-18%. Причем, если в течение первого президентского срока, будучи непосредственным преемником Ельцина, фактически назначенным им на пост главы государства, Владимир Путин чаще высказывался о 90-х в позитивном ключе, то со временем, укрепившись в собственной власти, он стал увереннее выстраивать свой политический образ на контрасте с 90-ми, утверждая, что свобода и демократия 90-х — неправильные, не те, что нужны.

«В результате того, что власть парализовала себя внутренними противоречиями, мы получили, наверное, самое свободное общество — к сожалению, свободное даже от закона, порядка и морали. Многих это устраивало, потому что было выгодно. Теперь, когда „сладкая жизнь“ кончилась и от разговоров о порядке мы перешли к наведению этого самого порядка, понеслись крики — мол, это угроза свободе, угроза демократии», — процитировала Путина Ольга Малинова.

«Правильная» демократия — это, согласно доктрине, изложенной в 2005 году замглавы администрации президента Владиславом Сурковым, демократия «суверенная», то есть специфически российская и охраняющая нас от чуждых нам демократий, в первую очередь, демократии западного типа. «Внедрение принципов и норм демократии не должно сопровождаться развалом государства и обнищанием народа», — чеканил тогда же Владимир Путин. Трудно не согласиться: действительно, не хотелось бы. Но если прислушаться, уловишь в этой фразе формулу реализованного «суверенно-демократического» контракта: сытое население, накормленное «сильным государством» и признательно подчинившееся ему. Как подметила коллега Малиновой по ВШЭ филолог Анастасия Бонч-Осмоловская, в середине двухтысячных (очевидно, в назидание подданным) и запустили устойчивый фразеологизм «лихие 90-е».

По словам Ольги Малиновой, Дмитрий Медведев тоже ссылался на тяжелые 90-е, чтобы подкрепить тезис о позитивности «текущего момента», но был менее критичным: в порядка 60% случаев этот президент высказывался о 90-х в положительном ключе.

А вот Владимира Путина тема 90-х не отпустила даже на третьем президентском сроке, на этом отрезке правления количество его замечаний в духе «больше никогда» даже выросло, причем заметно. «Для него контраст — что было до него и при нем — очень значим при формулировании политических аргументов, — объясняет Ольга Малинова. — В 2012 году, вернувшись в Кремль, он готов признать, что фундаментальная трансформация 90-х была необходима, говорит о значении Конституции и преемстве таких институтов, как Конституционный суд. И все равно 90-е остаются для него полезным отрицательным примером. Нельзя скатиться обратно в 90-е, повторения их нужно обязательно избежать. Девяностые часто сравниваются им с современной Украиной. На большой пресс-конференции 2017 года, в контексте избирательной кампании, в ответ на вопрос Ксении Собчак Путин произносит: „Государство не должно превращаться в мутную лужу, из которой олигархи ловят для себя золотую рыбку, как это было у нас в 90-х годах и как сегодня это происходит на Украине. Мы же не хотим второго издания сегодняшней Украины для России? Нет, не хотим и не допустим“. В инаугурационной речи 2018 года Путин, имея в виду 90-е, утверждает: Россия, как птица-феникс, всегда восставала из пепла и вновь становилась сильной».

В выступлениях Путина Ольга Малинова выделила три способа противопоставления 90-х и «нулевых».

Первый — использование слов-знаков. Например, «сильное государство». «Эту тему Путин стал развивать с самого начала. В обращении к избирателям в начале первой избирательной кампании самой главной проблемой он назвал ослабление воли. „Сильное государство“ — идеологема всего первого путинского срока, у которой разные значения: это и власть, обладающая, в отличие от полупарализованного государства 90-х, сильной волей, и воля в борьбе с сепаратизмом, и совершенствование госуправления», — комментирует профессор Малинова.

Под предлогом восстановления силы и воли государства начался демонтаж механизмов демократии и федерализма, строительство «вертикали власти» — появились федеральные округа и президентские наместники-полпреды, губернаторов вывели из Совета Федерации и лишили неприкосновенности, а позже отменили губернаторские выборы. На втором президентском сроке, отмечает Ольга Юрьевна, Путин (по-видимому, решив основные задачи и одолев «олигархов» и «регионалов») меньше говорит о сильном государстве применительно к внутренней политике и больше о сильной России в контексте внешней политики, об уверенной защите национальных интересов на международной арене.

Еще одно «фирменное» путинское слово-символ — «стабильность». «Это тоже элемент его первой избирательной кампании. В начале 2000 года в интервью Михаилу Леонтьеву Путин говорит: стабильности не хватает. И заканчивает интервью словами о том, что все мы живем, как на чемоданах, будем надеяться, что чувство стабильности себе вернем, — рассказывает Ольга Малинова. — Слово было найдено и оказалось очень удачным: по сравнению с турбулентностью переходного периода стабильность была позитивной характеристикой. Но и у этого слова оказалась изнанка: обретение стабильности после периода неустроенности — это хорошо, а сохранение — граничит с „застоем“. Смышленые спичрайтеры это заметили и в послании 2002 года достроили: мы не должны дожидаться, пока достигнутая стабильность превратится в административный застой. И дальше часто вписывали, что стабильность должна быть залогом дальнейшего развития. Эта конструкция по наследству перешла к Дмитрию Медведеву, который активно пользовался ею. Его формула: в 90-х мы выживали, в „нулевых“ прошли стабилизацию, а теперь пора приниматься за модернизацию».

Второй прием — популистская риторика и демонстрация заботы о людях, снова на противопоставлении: предшественники и «злые бояре», те, кто заботился недостаточно, при «добром царе». «Один из секретов популярности Владимира Путина в том, что он действительно умеет продемонстрировать глубокое понимание чаяний людей по контрасту с другими политиками», — подчеркивает Ольга Малинова.

Наконец, третий — метод историй, нарратива, переходящего из выступление в выступление. Пример — рассуждения Путина о Первой и Второй чеченских войнах. «Он стал премьером и преемником в контексте Второй чеченской войны и всегда считал прекращение военных действий своей важной заслугой. Война сыграла большую роль в формировании его как лидера и в формировании его общественного восприятия лидером, — напоминает Малинова. — Из интервью в интервью он повторял одни и те же повествовательные конструкции, по которым четко виден избирательный подход к материалу. О депортации чеченского народа [в 1944 году] высказался только раз, на приеме чеченской делегации в Кремле накануне принятия Конституции Чечни [весной 2003 года], почти не говорил на тему сепаратизма, сначала практически не упоминал о Первой чеченской войне. И только со временем стал критиковать действия федеральных властей [до своего прихода к власти], Хасавюртовские соглашения [завершившие Первую чеченскую войну во время президентской кампании Ельцина в 1996 году]. Причем критиковал не впрямую, а представляя так, что политики, руководившие Второй чеченской кампанией, исправляли ошибки, сделанные во время Первой. Федеральный центр нулевых — это сильный актор, который наводил порядок после „бардака“ 90-х».

Итак, выводит Ольга Малинова, преемники Ельцина — и Путин, и Медведев — каждый в своей степени принимают довольно активное участие в поддержке образа 90-х как «лихих», куда нельзя возвращаться.

А что другие политики? Мнение Малиновой: «В „нулевые“ практически не было политических сил, которые бы стремились защитить наследие 90-х и оказывали сопротивление формированию негативного представления о них. Даже либералы способствовали такому положению дел. „Яблоко“ продолжало привычно критиковать 90-е, а логика поведения Союза правых сил была подчинена борьбе за электорат. Обе ведущие либеральные партии делали упор на преемственность 90-х и „нулевых“, но „Яблоко“ подчеркивало негативную преемственность („и тогда, и сейчас все делали не так“), а СПС, сожалея об урезании демократии и политических свобод, тем не менее говорил: зато продолжаются экономические реформы, и смотрите, каких мы добиваемся результатов (действительно, на первом президентском сроке Путина, была, в частности, проведена эффективная налоговая реформа — прим. авт.). Либералы были больше озабочены тем, чтобы оправдать себя, чем защитить наследие „славных 90-х“. Они скорее дополняли, чем оспаривали образ тяжелого десятилетия, „лихих 90-х“». Да и в наши дни на защите 90-х стоят лишь такие организации, как Ельцин Центр, который Малинова назвала «главным проектом, пытающимся корректировать перекосы в образе 90-х».

В то же время общественный интерес к событиям 20-30-летней давности растет, констатирует она: взрослое поколение с удовольствием вспоминает годы молодости и желает поделиться воспоминаниями, а молодежь, выросшая в условиях политической реакции, стремится узнать об эпохе «самого свободного общества». При этом все явственней запрос на спокойное, уважительное обсуждение событий тех лет.

В подтверждение Ольга Малинова привела результаты опросов, выявлявших отношение россиян к трагической развязке противостояния президента Ельцина и его правительства, с одной стороны, и хасбулатовского Верховного Совета, с другой: если в конце 93-го более половины опрошенных одобрили применение Ельциным военной силы против своих политических противников, а 30% — нет, то в 99-м соотношение поменялось на противоположное: 18% и 56%, а опросы второй половины двухтысячных и последних лет говорят о сближении оценок: в поддержку Ельцина высказываются 6-9%, в поддержку его оппонентов — 10-12%. «Большинство опрошенных занимают примирительные позиции: либо неправы и те, и другие, либо и те, и другие в какой-то мере правы. И постоянно растет число затрудняющихся с ответом», — поясняет Малинова.

На этом фоне, указывает она, власть скорее избегает обсуждения темы октября 1993 года и замалчивает ее, а оппозиция по-прежнему подходит к ней антагонистически. «При этом позиция оппонентов Ельцина более связная и консолидированная, либералы же расколоты, как и в ходе самих событий октября 1993 года, когда одни требовали от правительства решительных действий, а другие — отречься от власти и идти в монастырь каяться. Показательно, что Григорий Явлинский сперва призывал к решительным действиям, а через несколько дней осуждал жестокость Ельцина», — напоминает Ольга Малинова.

«Аргумент противоборствующих сторон: это был эпизод революции, а у революции своя логика, — продолжает она. — Я много раз убеждалась, что на ментальность наших политиков, вне зависимости от их идеологических убеждений, сильно повлиял краткий курс истории КПСС, который они наверняка изучали на вузовской скамье, ленинское учение — как решительно проводить восстание, как давить оппонентов. Они и действуют по-ленински: воспринимают противоположную сторону как врагов и поступают в этой логике. Обе стороны продолжают говорить как антагонисты. Другого понимания политики они не знают и не могут знать, потому что выросли в советском обществе, их так воспитали».

Таким образом, можно сказать, что дискурс о 90-х, исходящий как от государства, так и от оппозиции, для многих соотечественников устарел, многим опостылел: «сильное государство» из условия развития превратилось в приводной ремень сверхцентрализации, «суверенная демократия» оказалась аппаратом для присвоения и перераспределения ренты внутри «привилегированного класса», «элиты», обособления новой «олигархии», причиной международной изоляции России, стабильность все-таки обернулась застоем, что в конце концов привело к удушению экономической инициативы, глубочайшему социальному неравенству и репрессивному подавлению политических прав и свобод «недовольных» и «податного сословия»; люди снова желают стабильности, твердой почвы под ногами, покоя.

Что предлагают ученые? «Память о 90-х нуждается в воспоминании, проговаривании. Главная задача — не уйти от черной картинке к светлой, а найти правильный язык для обсуждения. Мы живем в обществе, где у разных людей заведомо разная память и разная правда. И они заслуживают того, чтобы их правду и память уважали. Нам, согражданам, гражданам одной страны, нужно научиться жить с разными точками зрения. От антагонизма, уничижительности и пренебрежения, от отношения друг к другу как к врагам нужно уходить к агонизму — когда конфликт сохраняется, но при этом стороны уважительно относятся к своим оппонентам и заняты поиском точек соприкосновения», — резюмирует Ольга Малинова.

После выступления Ольга Малинова ответила на вопросы аудитории.

— Ольга Юрьевна, ситуация с политикой памяти в сегодняшней России уникальна?

— Опыт России совершенно не уникален. Всегда и везде политики не обходятся без обращения к далекой и недавней истории, чтобы либо подчеркнуть преемство «славного прошлого», либо раскритиковать предшественников: преимущественный способ использования прошлого для легитимации текущего курса — по контрасту. Конкретно в нашей политической культуре это устоявшаяся модель: так поступают не только Путин и Медведев, так поступал и Ельцин. Нам вообще свойственно упрощать, сводить сложное к простому, оперировать оценочными суждениями вместо фактов. Мир слишком сложен, чтобы мы подходили к каждому событию со стандартами докторской диссертации. Так устроено наше мышление.

— Путин с Медведевым «родом из 90-х», именно тогда зарождались их политические карьеры, которые в конце концов вывели их на вершину власти. Это как-то отражается в их воспоминаниях?

— Путин, особенно в начале своей президентской карьеры, довольно часто вспоминал о своем опыте работы с [первым мэром Санкт-Петербурга Анатолием] Собчаком. У меня сложилось впечатление, что ему это было важно, чтобы показать, что он не такой уж новичок, что у него есть опыт. В то же время для меня совершенно очевидно, что, будь он на федеральной политической арене в 90-е, он не мог бы так эффективно использовать ресурс критики этого десятилетия. Его преимущество именно в том, что, имея этот опыт, он не несет полной меры ответственности за те ошибки, которые были тогда совершены. Он может позволить себе сказать: я помню, как это было, — и спокойно критиковать то, как вели себя тогда другие.

— Политикам приходится следовать за общественным мнением…

— Да, это самый простой способ добиться, чтобы за тебя проголосовали, это такая логика, которой обычно следуют политики. И поскольку мы рассуждаем в основном примитивно, политики предлагают нам черно-белую палитру.

То обстоятельство, что они, как правило, идут по проторенной колее, довольно часто приводит общество к плачевным последствиям. Но это не значит, что нет таких политиков, которые рискуют выскочить из колеи, именно такие политики меняют мир. Путин к их числу не принадлежит. Правда, тоскует, что умер Ганди и не с кем поговорить. Но, боюсь, что с Ганди ему было бы не о чем говорить. Ганди как раз пример политика, который мыслил нетривиально и выскакивал из колеи.

— Так вот, насколько искренен Путин в своих воспоминаниях и оценках 90-х? Или он критикует их, желая потрафить большинству, осуждающему ельцинское десятилетие?

— Я как человек, который много читал, что говорит Путин, могу сказать, что мера его искренности зависит от темы. По некоторым темам у него действительно есть глубокое личное убеждение, которое он последовательно воспроизводит. По другим темам у него либо нет глубокого убеждения, либо нет никакого убеждения — и тогда он подходит конъюнктурно: один раз говорит одно, другой — совсем другое.

Думаю, что 90-е Путин воспроизводит достаточно искренне. Во всяком случае, проведя трудоемкое исследование, я обнаружила, что на третьем президентском сроке негативны 48% высказываний Путина о 90-х, при этом только 6% из них ему написали спичрайтеры. Это значит, что для него достаточно органично ссылаться на 90-е как на что-то ужасное, повторения чего нужно избежать любой ценой.

Это отчасти тот случай, когда ты рассказываешь историю так долго, что сам в нее веришь. Спроецируйте на себя: вы, многократно рассказываете знакомым какую-то историю своей жизни, и у вас постепенно складывается некий стереотип рассказа. В итоге то, что не вписывается в его привычную канву, опускается и пропадает. А потом случается какой-то эпизод (например, о том же самом кто-то другой рассказал по-своему), и вы удивляетесь: и впрямь так и было, а я и забыл!

Так устроена наша память, она капризна, избирательна, неполна, потому что должна поддерживать наше психологическое благополучие. Если в памяти что-то сильно травмирует — это путь к психозу, человек защищается памятью. У нас сложился монохромный негативный образ 90-х, но когда мы смотрим на них с какой-то неожиданной стороны, вспоминая эпизоды и личной, и общественной жизни, этот монохромный негативный образ начинает распадаться. Мне много раз доводилось слышать: «А что ты собираешься изучать в 90-х? С ними все ясно, изучать нечего». Но через несколько минут общения глаза моих собеседников загорались, они начинали вспоминать, как оно было на самом деле, и довольно часто разговор заканчивался словами: слушай, действительно интересно, вообще-то, здесь есть о чем говорить.

Политики в этом смысле такие же, как все, они добросовестно забывают о некоторых фактах, обстоятельствах, которые, если их вспомнить, испортили бы всю логическую схему аргументов. Поэтому я вовсе не хочу сказать, что политики всегда сознательно выступают злостными манипуляторами, применяют техники манипуляции памятью. Вместе с тем должна отметить, что у Путина очень тонкое политическое чутье, он хороший оратор, он очень хорошо чувствует аудиторию, он талантливый политик.

— Вы сказали о необходимости научиться разговаривать о противоречивых, конфликтных событиях нашей истории с разных точек зрения и уважительно по отношению друг у другу, к согражданам. Вы знаете такие примеры?

— Навскидку на российском материале — нет. Но это не значит, что таких примеров нет совсем. Скажем, есть такая (правда, профессиональная) практика, когда по спорным историческим эпизодам создаются специальные комиссии историков, которые обсуждают ту или иную историческую проблему с целью найти точки соприкосновения. Как правило, в таких дискуссиях отмечается: по этим позициям мы согласны, а по этим — расходимся.

Агонистская политика памяти за пределами профессионального сообщества — это скорее нормативное пожелание, которое артикулируется исследователями памяти с пониманием того, что приверженность антагонистической модели, когда каждый верит, что правда одна, и это его правда, в нашем все более усложняющемся обществе — путь к гражданским конфликтам. Люди, которые профессионально занимаются политикой памяти как исследователи, изучающие ту или иную проблему со всех сторон, это хорошо понимают. С другой стороны, лично для меня презумпцией является не «примирение и согласие» в духе Мединского. Нам не удастся прийти к общей истории, все равно каждый будет рассказывать историю по-своему. Надо научиться с этим жить достойно.