Больше всего меня поразило, что люди, осужденные и за насильственные преступления, и за экономические, сидят в одной колонии.

У нас в отряде была женщина, которая отравила кислотой своих двоих детей, потому что они мешали ей выпивать с сожителем. Срок у нее был 18 лет. По той самой амнистии, по которой я получила лишние полтора года, ей скостили год. Она совсем не производила впечатление раскаивающейся в том, что сделала. Радовалась, что ей на год меньше сидеть.

Однажды привезли горбатую бабушку. На вид лет 90. Оказалось 70. Что же она сделала, чтобы на три года в колонию? Бабушка оказалась бойкой, быстро освоилась и начала посылать всех подальше. А осуждена была за грабеж.

Все разные. Запомнилась студентка Даша из Петербурга. 19 лет, восемь лет срока, попала в какую-то историю с наркотиками, помогла кому-то по доброте душевной. Она не то что не колется, она матом не может ругаться — стеснительный худенький подросток в очечках. От увиденного у нее в прямом смысле отнялись ноги, пришлось срочно отвезти в больницу. Приехала ее мама, настояла на обследовании в республиканской больнице, куда Дашу, неходячую, возили под конвоем. Слава богу, потихоньку стала вставать и ходить. Ее нужно исправлять так жестоко?

— Мы только можем догадываться, потому что никто со мной это, конечно, не обсуждал. Коммуникация была затруднена. Еще мне показалось, что никто не ожидал от меня такого поведения. Я не хочу сказать, что я что-то такое особенное делала, но я понимала, что мое слово — это вопрос жизни какого-то другого человека, необязательно Ходорковского. Это мои коллеги, мои подчиненные. Это я очень четко понимала. Не хотелось, чтобы их особенно напрягали вопросами.

А он все время бил меня по самому больному, говорил, что я не думаю о своих детях, что меня нужно лишить родительских прав.